похи. Эпохи-то – бог с ним, а вот жанры – важно. Венедикт Ерофеев, конечно же, трагик, мы – комедианты. Это другая совершенно маска, другой театр. И вообще, «Москва – Петушки» – одна из самых трагичных вещей, которые я читал. Я не понимаю людей, которые находят возможность смеяться там над чем-то… На мой вкус, там не смеяться, а плакать надо. – Но ведь Ерофеев тоже превратил мат и алкоголь в концепт, если можно так сказать… – Мат и алкоголь – как и жаргонизмы, разговорный язык, внесенный в высокую литературу,– это все литературные приемы ХХ века, это стало происходить задолго до Ерофеева. Ерофеев просто нашел в себе смелость превратить это в манифест. По степени бесстрашия, самоуничтожения высшей планкой для меня в этом плане является скорее американский писатель Чарльз Буковски. Он более «мой» литературный герой, он больше совпадает с героем Сергея Шнурова. – Группе – 20 лет. На прошлой неделе в ЭКСМО вышла книга Максима Семеляка «„Ленинград“: невероятная и правдивая история». Там есть пассаж о том, что «Ленинград» – это осколок культуры 1990-х годов… Не в этом ли секрет выживаемости – что вы говорите от лица «другой эпохи»? – Мы – осколок эпохи в том смысле, что в нас присутствует дух авантюризма того времени. Это ни в коем случае не про разгул бандитизма или чего-то такого. Тогда жизнь вообще воспринималась как авантюра, как приключение – где за поворотом неизвестно что тебя ждет. И, если начинается драка, там уже никакие правила неуместны. В уличной драке ведь ты дерешься вот, б…, как можешь. Твоя задача – выжить в сложившихся обстоятельствах. В этом смысле мы закалены 90-ми, бесспорно. – Закалка – да; но все-таки нынешнее время – оно «ваше» или не совсем «ваше»? Как вы его воспринимаете? – Абсолютно наше. Это время победившего постмодернизма. Постмодернизм даже из дискуссий исчез – это говорит о том, я думаю, что он впитался в почву, вошел в кровь. И сегодня все течет здесь и все управляется здесь именно по его законам. В каждом событии есть игра, гипертекст, конструирование действительности и много абсурда. В ситуации абсурда любому художнику, конечно, интересно… Это ведь конфликтная среда – смыслы налезают на смыслы, не противореча друг другу; всякая дискуссия оборачивается пародией на себя, оттого они так смешны. Да, конечно, это круто, в этом смысле – сейчас наше время. – Вот было три богатыря конца 1990-х: Лагутенко, Земфира и группа «Ленинград». Из всего этого великолепия «новой России» сегодня остался только «Ленинград». Как можно объяснить этот секрет выживаемости? – Не думаю, что я его знаю, могу только предполагать… И «Мумий Тролль», и Земфира – жанровые исполнители, это называется брит-поп. Как и любой жанр, панк или хард-рок, он имеет определенный период жизни: вначале это ультрамодно, а потом становится ультранемодным. И вот сейчас исполнители в жанре брит-поп находятся в фазе немодности, а следующая фаза будет – ультранемодности. Но потом – я их могу обнадежить – будет волна ретро. Это обязательно так бывает, вот, например, и группа Uriah Heep по-прежнему существует. Все у них хорошо. Вот был этот образ – «романтик у микрофона», когда в песне всегда есть нарратив, высказывание, где – обязательно возьми в кавычки это слово – есть «искренность»; то есть строгие правила существования молодежного героя. Но на смену этим героям – а они все-таки герои – пришли другие, появились новые жанры – как рэп, например. Они питают уже новую молодежь новым искусством, так что просто сменилась мода. А «Ленинград» был всегда вне жанров – мы никогда не были привязаны ни к панку, ни к року, ни к тому же пресловутому брит-попу. Мы не играли техно… Мы как находились в состоянии бродячего цирка, так и остаемся. Мы все существующие жанры скорее используем – как используют какие-то технологические открытия для облегчения жизни, но жизнь-то в принципе остается та же. Мы можем брать на вооружение разные жанры как метод, как прием – вот сегодня сыграли блатняк, а завтра можем сыграть рейв, и это нормально. – Это же метафора существования России. Она тоже увлекается всем, заимствует форму, переваривает, но побеждает именно цирк, смесь всего со всем. Но оттого, что вы жонглируете жанрами, «мир вас ловит, но не может поймать», перефразируя философа Сковороду. – Мы стараемся, чтобы было так. – Эта концепция родилась сразу или это пришло со временем – что нельзя загонять себя в рамки жанра? – Я думаю, что со временем… Вообще поначалу мы собрались играть такой постблатняк, наследуя Аркадия Северного. Но потом, когда я стал в него вслушиваться и пытаться его деконструировать, я понял, что блатное там тоже игра, всего лишь форма; и эта бирка «блатняк» зря прикручена к Аркаше. Он в песнях цитирует популярные песни того времени – это совершенно постмодернисткий подход, игра с контекстами. И когда я его деконструировал – я понял, по какому пути мы идем… Я думаю, что это приобрело такой манифестарный вид, в открытую было заявлено, что нет ничего прагматичнее, чем честность, в альбоме «Для миллионов» (восьмой студийный альбом группы «Ленинград», 2003 год.– «О»). Мы говорим: да, это для всех, для миллионов, и это надолго. Там каждая песня исполнена в разных жанрах, а открывает все это небезызвестный трек «Меня зовут Шнур» в стиле рэп, что было вообще-то диковато услышать от «Ленинграда» в 2003 году…
