так народ по большей части подобрался добрый. С советских времён привыкшие к политинформации, мужики очевидно чувствовали с приходом повсеместной демократии некоторый вакуум: никто не капал на мозги по аморалке, ЛТП больше не маячил в виде неизбежного зла, да и вообще всем стало вдруг откровенно на них наплевать, так что и позорный столб с фотографиями «Они мешают нам жить» вспоминался не иначе как с теплотой. Еще четверть века назад асоциальные элементы, где-то бунтари, почти что диссиденты, поставившие себя выше системы, презиравшие труд за бесполезность в условиях растреклятой совдепии и предпочитавшие воровать у зажиточных колхозов, оказались в один прекрасный день рядовыми пьяницами, безвредными неудачниками, способными лишь на то, чтобы пропивать мебель и клянчить на опохмелку. Без политической составляющей жить стало грустно, а потому приезжий городской моралист, читавший желанные нотации и проповедовавший трезвый образ жизни, пользовался изрядной популярностью. Они устало, чуть снисходительно кивали на его скучные проповеди, но очень скоро уже не могли без него обходиться, ведь пили чаще от одиночества и потерянности, стараясь заглушить боль сознания простого очевидного факта: никому в этой жизни они не были нужны, никто не всплакнёт над умершим от инфаркта Васей или Петей, не похоронит как следует и не придёт на сорок дней помянуть. Вопрос погребения имел в их среде перманентный статус остро стоявшей проблемы, так как каждому предстояло окончить земной путь в печи крематория, но, то ли рассчитывая на последующее воскрешение, то ли из боязни исчезнуть совершенно, не оставив после себя хотя бы невзрачный холмик, они все как один страшились неизбежной жестокой судьбы. Законное право на посмертные два квадратных метра часто делалось предметом острейших дискуссий и выливалось бы в частые потасовки, если бы не строгие нравы хозяина, запрещавшего подобные непристойности. Со временем один из них, что был посмелее и явно сообразительнее остальных, предложил на общем собрании, а к тому моменту постоянных участников диспута набиралось вместе с неизменным Анатолием трое или четверо, следующую хитроумную схему.
– Дрюх, ты ж у нас блаженный, по ходу, дурак то есть почти, знамо, что умный да образованный, вот потому какое к тебе дело. Ежели я, например, запишу хату свою на Толика, то он, как только сдохну, её пропьёт, а меня спалит к едрене фене в кремантории, – и, махнув рукой на изобразившего смертельную обиду друга, продолжил, – оно понятно, сам такой же, ал-каш – он и в засранной Африке алкаш, но вот ты – другое дело. Если я на тебя отпишу, то ты её загонишь и меня схоронишь как следует, и сам заработаешь, много ли там потратиться надо: гроб, венок да железный памятник с рылом моим. Ну, оградку при возможности, но это уж как получится, главное, чтобы не как собаке лежать. Итого выходит у нас вза-имо-вы-год-ная, – с трудом произнёс он по слогам, – артель: ты мне, я тебе, наоборот то есть, никто не в убытке. А ежели нам газ
СКАЧАТЬ
