машины. То есть она, конечно, есть, но сломалась, а починить денег нет. Это, может быть, в Питере или Москве батюшки хорошо живут, а у меня что здесь, что в Екатеринбурге – приход в селе. Мы зарплату ведь не получаем, живем на самообеспечении. Вот смотрите, – он несколько оживился и даже полуобернулся к водителю. – В Дубровке живет три тысячи человек, а в храм ходит один процент, это значит, что в воскресенье в церкви будет тридцать человек. Средняя зарплата у них двадцать – двадцать пять тысяч, из них десять процентов идет на храм – свечи, молебны, отпевания, – и получается, что мой храм в месяц имеет где-то в среднем шестьдесят тысяч. На Пасху, конечно, больше, а летом очень плохо, потому что все разъезжаются. Из этих шестидесяти тысяч я должен часть отдать епархии – это налог, часть идет на ремонт храма, затем коммуналка, зарплата дьякону, хору, сторожу, свечнице, и вот то, что остается, я несу домой. А это десять-двенадцать тысяч. Но иногда к нам приезжает архиерей или епископ, и тогда нужно в конверте отдать деньги. Это пожертвование, и дать надо много, иначе он обидится, и меня переведут в другое место, хуже, чем это. А еще надо встретить его цветами, закатить банкет. А где деньги на это взять? Мне один священник знакомый сказал: наши матушки или дуры, или святые – ни денег, ни мужей. Меня ведь дома не бывает. Священник же всем должен, это же какое-то бесправное, бесхребетное существо – я должен по первому звонку ехать к умирающему, находить удобное для всех время, подстраиваться под тех, кто хочет освятить, покрестить, исповедоваться. Мне звонят и утром, и вечером, и ночью, и я обязан висеть на трубке, отговаривать от самоубийства, развода, аборта. Я обязан всем – епископу, благочинному, людям, семье, вам, – он впервые повернулся к водителю, и лицо его раскраснелось, и было заметно, что и у него накипело, но он не знает, какие подобрать слова, где взять дыхание, чтобы выговорить душившую его боль. – И всех тянет поговорить, выплеснуть проблемы, обсосать сплетни, ведь батюшка – это и психоаналитик, и социальный работник, и психотерапевт, и, бывает, обижаются, если с ними не так поговоришь. И ты думаешь: «Господи, да за что же мне это? Я ведь тебе служу, ну помоги мне, Господи!» Сил уже нет – жена от нищеты осатанела, на детей кричит, на меня. А какая была красавица, память имела фотографическую, три языка знала, работала филологом! А потом замуж за меня вышла, и пошла маята по селам. И всем надо помочь, и всегда улыбаться, и срываться нельзя, нельзя пить. Знаете… – Иван снова повернулся к водителю, придвинулся на этот раз почти вплотную и заговорил быстро, возбужденно, почти нервно: – Есть такой анекдот: заходит в подъезд дальнобойщик – пьяный, и соседи понимают – ну, это же дальнобойщик, он устал; потом заходит молодая мамочка – тоже поддатая, и все ей сочувствуют; учительница заходит, и снова все всё понимают – сейчас такие дети, от одного их вида запьешь. А потом приходит батюшка в стельку пьяный, и все сразу осуждают – а, поп, нажрался! Вот вы какие, попы… жируете. А у меня зимой ворота сгнили, я боялся, что они под тяжестью снега рухнут на детей, а сварщик берет пятьдесят тысяч, а где мне взять такие деньги?
