она терялась в красноватом сумраке. Колонны, увенчанные у потолка «улитками», были не совсем прямыми: они повторяли стрельчатую форму галереи, так что камень превращался в тонкие кружева с запутанными линиями, за которыми было невозможно проследить взглядом. В их деталях проявлялась определенная красота, но все вместе складывалось в таинственные узоры, будоражащие воображение. Стены с обеих сторон были украшены так обильно, словно единственным архитектором, отвечающим за отделку, стала чья-то буйная фантазия. По краям на орнаментах из искусственного мрамора, темных, словно почерневших от сажи и фимиама, проявлялись почти абстрактные фигуры, бесконечно тонкие штрихи, изобилие мотивов – наполовину цветочных, наполовину геометрических. По мере приближения становилось видно, что в каждом элементе узора содержится узор еще более сложный – и так до бесконечности, в тревожащей попытке тотального, почти фрактального искусства, где разнообразие и произвольность соседствовали с беспрестанным повторением. И посреди этих буйных узоров, за скоплениями статуй, алтарей и сокровищ – стилизованные сцены с персонажами настолько торжественными, насколько Интеллекты могли быть уплощенными и напыщенными, сентенциозными, как на византийских иконах. На этих сценах изображались их тела с бледной гладкой кожей, наполовину – не больше – прикрытые изображениями тканей нереально ярких цветов. Тут и там – слои золота и серебра, пластины слоновой кости и кобальтовые штрихи в изображениях сияющих украшений, варварских корон, инкрустированных несметными кристаллами, которые блестели в смутном свете светильников на треногах. Сцена за сценой, прошлое и будущее объяснялось на этих барельефах, тут и там сопровождаемое стихотворными текстами, написанными прописными буквами и практически нечитаемыми. Тут была навсегда определена непростая история Урбса. Страх отступал перед славой, смерть – перед экспансией. За варварской угрозой последовало завоевание всего изведанного пространства, которое продолжилось и дальше, за бесплодными просторами Рубежей. Блеск постчеловеческой цивилизации достиг даже радужного сердца древнего Млечного Пути. Путь этот драгоценной лентой, бриллиантовой пылью тянулся прямо по полу и во всей красе простирался так далеко вперед, что Плавтина не видела, куда уходят его линии.
И повсюду вокруг – Интеллекты, ожидающие в этой великолепной приемной, представляли собой зрелище, тоже поражающее глаз: с изображениями на стенах соперничали благородные и изящные лица, театральные позы и волнистые складки тог. Крошечная Плавтина разглядывала волнующе андрогинных принцепсов и принцесс с мускулистыми соблазнительными формами, с бедрами, чувственную сексуальность которых едва скрывали пояса, украшенные иридием или эмалью. Их головы венчали невозможные диадемы и яркие перья, бросающие глянцевые отблески на толпу полуголой знати, скорее греческой, чем римской, и скорее византийской, чем греческой, которая начала шептаться при виде Плавтины. Эхо под сводами галереи множило эти перешептывания.
