и переменчив. Русский пейзаж у Куприна – вовсе не унылая равнина с мелколесьем и гнилыми деревеньками: это великая равнина большой истории, на которой вольно бродят народы, по которой течет великая река, и берега ее то пологи, то идут морщинами гор, то встают песчаными обрывами, полными ласточкиных гнезд. На самом деле так она и выглядит, эта «русская матрица»: собрав ее из тех деталей, которые он обнаружил в мире богаделен, служивых, ямщиков, лошадей их, циркачей и их тигров и обезьян, проституток и их клиентов, шулеров и их жертв, рыбаков и их косяков рыб, писатель показал нам ее – не «плавильный котел» даже, но море горячей человеческой лавы. На самом деле так он и выглядит, русский пейзаж: постепенно разливающиеся невероятные ландшафты. От северо-западной влажной и вечнозеленой тайги, от горизонтальной доминанты Петербурга с его жуткой и героической «государственной» историей, с его рифмой египетской родине обесчещенных (без бород) сфинксов у Академии художеств: тут и пушкинский «Медный всадник», и призраки маленьких людей, и кости работных людей – строителей города, и блокадные могилы. Далее – к мерзлым тундрам и Ледовитому океану с запасами всех на свете богатств, от нефти до алмазов, – на север. Или к светлым дубравам и древним городам (Псков, Смоленск) на холмах – на юго-запад. Через тихую Тверь к шебутной Москве – в центр, в сердце страны (если считать Петербург ее головой). К лесостепным голубовато-соломенным просторам – на юго-восток, где как раз разлилась купринская Волга: пьяные пароходы, кроваво-красные на срезе арбузы и синее марево жары над очертанием Жигулевских гор. А на восток – Урал, с его лесами, скалами, старыми копями и заводами, с быстрыми реками и загаженными озерами. За ним – до сих пор дикие, необъезженные просторы Сибири, полные леса, рыбы и зверья, а еще дальше – изумрудный Тихий океан, и гордый Владивосток, и порт Находка, и Камчатка, и острова… Столько богатства, столько свободы, пространства для жизни, для многих жизней! Проза Куприна звенит этим ощущением пространства и простора; но что же мы за народ такой, если на благословенных этих землях у нас из века в век пасется подневольное стадо, которому ни к чему дары свободы[53], – вот этим вопросом задается Куприн; и сто лет прошло уже, а вопрос по-прежнему актуален.
Писательское ремесло подразумевает определенную жестокость. Анна Старобинец[54] как-то назвала всю нашу литераторскую братию «такой сволочью!»: наши тексты зачастую ткутся из чужих, подсмотренных страданий и чувств. Я бы, пожалуй, выразилась еще жестче: писатель – это вампир, которому каждый охотно подставляет горло в надежде на бессмертие. Всякий творец так или иначе соперничает с Богом – и за это расплачивается обреченностью жить в «страхе Божием» буквально и повседневно.
Надо думать, Куприн до определенного момента жил совершенно бесстрашно; у него попросту не было времени испугаться. Всю его жизнь занимал тот самый русский мир, или русский миф, беспредельный, беспощадный, но вовсе не бессмысленный. Когда этот
СКАЧАТЬ
<p>53</p>
Ср. со строками стихотворения А. С. Пушкина «Свободы сеятель пустынный…» (1823): «Паситесь, мирные народы! / Вас не разбудит чести клич. / К чему стадам дары свободы? /Их до́лжно резать или стричь. / Наследство их из рода в роды / Ярмо с гремушками да бич». – Прим. ред.
<p>54</p>
Старобинец, Анна Альфредовна (род. 1978) – писатель и журналист; автор книг «Переходный возраст», «Убежище 3/9», «Резкое похолодание». – Прим. ред.
